Тайна в его глазах - Страница 40

В этот момент вошел Сандоваль, слегка нахмурив лоб, для того чтобы сфокусировать взгляд. Он подошел ко мне и наклонился почти к самому моему уху:

— Дело Солано, Бенжамин… ты видел его? — Он говорил громко, почти кричал, как будто между нами было не десять сантиметров, а двадцать метров.

— Оно лежит на подпись, — сухо ответил я.

— Спасибо, — сказал он и отошел.

Я опять посмотрел на Гомеса. Я еще не закончил. Во всяком случае, мне не хотелось этого делать, но как продолжать? Я попробовал прямую атаку — и ничего не вышло. Стоило ли искать хитрый ход? Или же я связался с типом, который и вправду невиновен?

— Посмотрите сюда, сеньор Гомес. — Я указал на дело, которое лежало у меня на столе. — Как вы думаете, почему вас продержали четыре дня на основе приказа о задержании от 1968 года? Почему вот так?

— Вам виднее… — И потом пауза: — Я ничего не знаю.

В первый раз я почувствовал, что он лжет. Или это было мое желание, мой страх, что дело закроется навсегда?

И опять Сандоваль. Несчастный придурок. Он нашел это чертово дело Солано и с триумфом нес его мне.

— Вот, я его нашел. — Он разложил дело передо мной. — Тебе не кажется, что нужно было бы вызвать для дачи показаний эксперта, который оценивал здание перед сносом? В том смысле, что так мы уложим двух пташек одним выстрелом.

Он что, хотел, чтобы я его отмордовал? Создавалось именно такое впечатление. Он что, не понимал, что я пытался загнать в угол подозреваемого? Хотя, судя по тому, как шло дело, это было все равно что загнать в угол муху в ангаре двадцать на тридцать. Нет. Он этого не понимал, он был на рогах.

— Делай что хочешь, — ограничился я таким ответом.

Он беззаботно улыбнулся и отошел от меня. Когда я развернулся к Гомесу, то по его легкой улыбке мне показалось, что его позабавило состояние моего сослуживца. Я не должен отдавать инициативу, повторял я себе. Но корабль тонул, и я не знал, как удержать его на плаву. Я продолжал, не написав ни одного слова: ни мои глупые вопросы, ни его вполне предвидимые ответы. Я решил пойти ва-банк. Все равно уж, пропадать так пропадать.

Я сказал ему, что, как он мог себе представить, мы не задерживаем людей просто так. Мы прекрасно осведомлены о том, что он был другом и соседом жертвы. Что приехал сюда из Тукумана вскоре после ее свадьбы, вне себя от злости. Что в день убийства он сильно опоздал на работу, и, когда в конце 1968-го полиция попыталась его найти, чтобы задать несколько вопросов, оказалось, что он испарился, не оставив никаких следов.

Все. Это последняя обойма. Одна возможность «за» против всех «против». Пусть испугается, пусть удивится, пусть будет все сразу. И пусть тогда решится на сотрудничество, чтобы облегчить свою участь. Я привык иметь дело с идиотами, которые, не выдержав давления или насмотревшись фильмов, в которых преступникам предлагают облегчение участи за исповедь, заканчивают тем, что готовы хоть «Кумпарситу» тебе спеть, и помогают раскрывать даже давно забытые дела. Но когда Гомес посмотрел на меня, я понял: либо он невиновен, либо хорошо прикидывается, либо все сразу. Он по-прежнему казался спокойным, уверенным, терпеливым. Или же ничто его не удивляло, и он заранее был готов к колким дротикам моих вопросов.

Вдруг я вспомнил о Моралесе. «Бедолага, — только и смог я подумать. — Наверное, вдовцу было бы лучше напороться в Суде на кого-то вроде Романо, а не на такого, как я. У этого бы точно не возникло проблем. Одна неспокойная ночка в отделении с его дружком Сикорой — и, возможно, сейчас Гомес уже признавался бы в убийстве Кеннеди. В любом случае, лицо у него уже было бы подпорчено». Я остановился, чтобы подумать. Настолько ли я был в отчаянии, что дошел до осознания преимущества методов Романо?

И тут что-то прервало мои мысли. Вернее, кто-то. Сандоваль в третий раз прерывал дознание, которое я все еще пытался спасти. Сейчас он был без папки. Словно Панчо у себя дома, он принялся рыться в ящиках стола секретаря. Даже подвинул аккуратно мой локоть, чтобы не ударить меня краем верхнего правого ящика.

— Я уже сказал, что ничего не знаю. — Что это он решил теперь бормотать? — Девушку эту я знал. Мы были друзьями, и мне было очень больно узнать о ее смерти.

Я посмотрел на лист бумаги, заправленный в машинку, и нажал несколько раз пробел, чтобы как следует его отцентрировать. Нажимал кнопки я почти в бешенстве. «Испрашиваю Вашу Честь заслушать обстоятельства, составляющие суть данного дела, по которым дающий показания заявляет, что…»

— Прошу прощения, что вмешиваюсь, Бенжамин. — Это что, правда? Пьяный придурок Сандоваль прерывал меня при таких обстоятельствах?! — Но это не может быть этот парень.

Вот теперь все. Последняя капля. Может, теперь попросить у охранника одолжить мне оружие и пристрелить его к чертям собачьим?! Как выпивка могла заставить его отупеть до такой степени? Я почти сходил с ума, стараясь запугать нашего подозреваемого спокойным выражением лица, задавить своим авторитетом, а мой помощник, уже весь проспиртованный, и это в одиннадцать утра, вдруг выступил в его защиту.

— Иди в Секретариат. Потом обсудим. — У меня получилось сказать это без оскорблений.

— Стой. Стой. Я тебе серьезно говорю. Серьезно. — Он еще осмеливался повторять те немногие глупости, которые был способен выговорить. — Ты его видел? — Он махнул рукой в сторону Гомеса. Тот в свою очередь, видимо тоже заинтересовавшись, взглянул на него. — Это не мог быть этот парень.

Он поднял дело, которое лежало на столе, присел на край и начал его листать.