Тайна в его глазах - Страница 54

В любом случае, эта уже существующая фраза сохранится в начале главы. Сандоваль был одним из лучших людей, с кем ему пришлось пересечься в жизни. Чапарро приятно думать о том, что он в долгу у Сандоваля, пусть даже из-за одной его слабости, но он не остался брошенным в какой-то подворотне с пулей в затылке. И так как он не хотел умирать ни тогда, ни сейчас, он может продолжать существование в этой своей «спасенной» жизни, спасенной силой, по воле которой Сандоваль нажрался той ночью.

Чапарро чувствует смятение, похожее на то, что охватывало его в самые первые дни, когда он еще не знал, с чего начать свою историю. На него наплывают сразу несколько образов: его перевернутая с ног на голову квартира; Баес, сидящий напротив него в грязной забегаловке у Рафаэля Кастичо; сарай среди поля, огороженного забором с раздвигающимися по сторонам воротами; пустынная ночная дорога, освещенная двумя мощными фарами, вид сквозь щетки на лобовом стекле автобуса; Сандоваль, со знанием дела разрушающий бар на улице Венесуэла.

Тем не менее Чапарро полагает, что эти повествовательные тиски, зажатым в которые он оказался, не такие уж страшные, как показалось вначале. Этот хаос случился с ним, и не нужно искать его в чужих жизнях. И кроме того, ничего не произошло вдруг и сразу. Все происходило последовательно: может, эти события были страшными, даже шокирующими, но происходили своим чередом, поэтому о них легко рассказывать. И лучше всего, решает он, уважать этот порядок.

Сначала Сандоваль громит бар на улице Венесуэла. Потом Чапарро обнаруживает, что его квартира разнесена в пух и прах. Потом разговор с Баесом в дурно пахнущей забегаловке Рафаеля Кастичо. Позже он садится в переднее кресло автобуса, уносящегося прочь в ночи. И потом, много лет спустя, он оказывается перед раздвижными воротами сарая, почти что в чистом поле.

31

28 июня 1976 года Сандоваль ввязался в бог весть какую пьяную передрягу, которая спасла мне жизнь.

Всю неделю он ходил хмурый. Приходя, едва здоровался и сразу же утыкался носом в какую-нибудь баллистическую экспертизу, которая была плевым делом минут на двадцать, но он возился с ней часов пять. Как-то вечером, когда остальные сотрудники распрощались и разошлись по домам или на учебу, я попытался вытянуть его на беседу, но все мои слова от него отскакивали, словно от стенки. Как и всегда, он говорил, только когда у него было на то желание.

— Сегодня мне звонила моя тетка Энкарнасьон, сестра моей старухи. — Он сделал паузу; его голос дрожал. — Она сказала мне, что вчера увели моего двоюродного брата Начо. Она думает, что это были военные. Но она не уверена. Среди ночи ворвались, все поломали. Были одеты в гражданское.

Он снова замолчал. Я его не прерывал. Знал, что он еще не закончил.

— Бедная старушка спрашивает меня, что можно сделать. Я сказал ей, чтоб она к нам приезжала. Сходил вместе с ней в участок, написали заявление… — Еще не закончив, он закурил сигарету. — Что я ей мог сказать?

— Ты все сделал правильно, Пабло, — отважился сказать я.

— Не знаю, — засомневался он, а потом продолжил: — Я чувствовал, что обманываю ее. Может, нужно было сказать ей правду?

— Ты все сделал правильно, — повторил я. — Если ты скажешь ей правду, ты ее убьешь.

Это было так. Какой же страшной вещью иногда бывает правда. Мы с Сандовалем столько раз обсуждали политическое насилие и репрессии. В основном после смерти Перона. Сейчас уже не так часто обнаруживают трупы где-нибудь в полях. Очевидно, что убийцы усовершенствовали свой стиль работы. Работая в Следственном Суде, мы были слишком далеко от этих дел, чтобы знать их заказчиков, но достаточно близко, чтобы кое-что понимать. Не нужно было быть слишком прозорливым. Мы каждый день видели, как задерживают людей то тут, то там. Или кто-то нам рассказывал. И эти задержанные никогда не доходили до участков, никогда не давали показаний в Суде, и никогда их потом не переводили в Девото или в Касерос.

— Не знаю. Может, когда-нибудь узнаю.

Я попытался вспомнить лицо Начо. Он несколько раз заходил к нам в Суд, но картинка расплывалась, не получалась четкой в моем воображении.

— Я пошел. — Сандоваль резко встал, надел пиджак и направился к двери. — Увидимся.

«… твою мать!» — подумал я. Снова. Я открыл окно и подождал. Прошло несколько минут, но Сандоваль не пересек Тукуман в сторону Виамонте. Я почувствовал себя слегка виноватым: «Наводнение в Индии унесло сорок тысяч жизней, но, так как я не знал этих людей, меня больше беспокоит здоровье моего дяди, который недавно перенес инфаркт». В какой-нибудь части, в каком-нибудь комиссариате Начо отделывают кулаками и плетьми. Но он не беспокоил меня так, как его двоюродный брат Пабло, который был моим другом и который собирался напиться до потери сознания.

Я был эгоистом или мы все такие? Я утешил себя тем, что для Сандоваля я мог сделать что-то, а вот для его двоюродного брата Начо уже ничего. Так ли это? Я решил дать ему обычную фору: три часа до того, как я поеду его искать. Я сел за стол и начал редактировать одно предварительное заключение. Может, на сей раз три это чересчур?

32

Пока я спускался по лестнице со стороны улицы Талькауано, я на какой-то момент засомневался. У меня в кармане была приличная сумма — последний взнос за мою квартиру. Предполагалось, что я оплачу его сразу же, выйдя из Суда, потому что нотариусы все равно закрывались поздно. Но поскольку я боялся, что дал слишком большую фору Сандовалю, я решил все-таки отправиться искать друга, а оплату можно произвести и в другой день. Я проверил еще раз, что деньги надежно спрятаны во внутреннем кармане пиджака, и пошел ловить такси. Мы объездили весь Пасео Колон. Сандоваля нигде не было. Таксист был в хорошем расположении духа, так что он долго распинался на тему того, как проще всего можно поправить дела в стране. Если бы я так не переживал и не был бы так сконцентрирован на поисках возможного местонахождения Сандоваля, то, может, и попросил бы его пояснить, какую связь он улавливает между «военные знают, что делают», «здесь никто не хочет работать», «всех их надо замочить» и «Ривер Лабруны — это пример для подражания».