Тайна в его глазах - Страница 20

Старик открывает пакет с папками двумя уверенными движениями знатока своего дела. Оставляет моток ниток в стороне, чтобы завязать пакет заново, когда посетитель закончит. Выбирает из стопки нужное дело — три плотно прижатые друг к другу белые папки, аккуратно раскладывает их на деревянном столе и пододвигает стул:

— Вот, я вас оставлю. — Голос его шуршащий, даже какой-то «острый»; это голос человека, решительно углубляющегося в старость. — Когда закончите, оставьте как есть. Я приду и уберу. — Он направляется в сторону темного коридора, затем останавливается и оборачивается, словно вспомнил что-то: — Чтобы выйти отсюда, продвигайтесь по диагонали, на каждом перекрестке поворачивайте один раз направо, потом один раз налево, и так до конца. — Он сопроводил свое объяснение медленным жестом. — Если услышите шум, не беспокойтесь, эти чертовы крысы, они всюду. Уже не знаем, что делать: яд, ловушки… все испробовали. Каждый день вытаскиваю кучу мертвых. Но их каждый день только прибавляется. Но вас они не тронут. Они не любят света.

— Спасибо, — ответил Чапарро, но старик уже повернулся спиной и исчез в глубине коридора.

Портной

В методичной сшивке листов дела Чапарро узнает руку эксперта Пабло Сандоваля; и каждый раз, когда что-то о нем напоминает, Чапарро начинает скучать. Самый лучший сотрудник, с которым ему довелось работать. Быстро учился, превосходно работал, обладал невероятной памятью. Момент. Всегда, когда о нем вспоминает, Чапарро ловит себя на том, что поступает несправедливо. Вначале он вспоминает о нем как о превосходном сотруднике. И это неправильно. Не потому, что это воспоминание ложное. Конечно, он был лучшим из тех, с кем Чапарро работал. Но чтобы быть справедливым, нужно сказать: Пабло Сандоваль, кроме того что был исключительным подчиненным, был еще и хорошим другом.

Единственная предосторожность, которую должен был соблюдать Чапарро, когда они работали вместе, заключалась в том, что в конце рабочего дня, на закате, когда Сандоваль собирал свои вещи и прощался со всеми «до завтра», нужно было подождать несколько минут и выглянуть в окно Секретариата. Если Чапарро видел его, переходящим Тукуман в сторону Кордобы, все было в порядке: его подчиненный направлялся домой как порядочный муж и гражданин. Если же проходило несколько минут и Сандоваль не появлялся в этом направлении, Чапарро готовился к худшему, потому что его помощник направлялся в метро, чтобы добраться до грязных баров Пасео Колон, с единственной целью — напиться до потери сознания. В таком случае его шеф закрывал окно, звонил жене Сандоваля, чтобы предупредить, что ее супруг вернется несколько позже и что он сам его проводит. Она вздыхала, благодарила и вешала трубку.

Он работал еще некоторое время, пока не становилось темно. Потом выходил через дежурный выход на Талькауано, что-то перехватывал в кафе на Корриентес. До полуночи ловил такси до Бахо и просил его останавливаться около двух или трех уже хорошо знакомых баров. Когда он находил Сандоваля, клал руку ему на плечо, рылся в его карманах, чтобы проверить, осталось ли хоть что-то, чтобы заплатить за последние рюмки, если не хватало, докладывал из своих. Потом загружал его в такси и вез домой. Когда они останавливались напротив его дверей, жена выходила встречать и настаивала на оплате за такси. Чапарро не сопротивлялся, потому что это было бы все равно что нарушить некое негласное соглашение между ней и Сандовалем. Поэтому он ограничивался только тем, что выгружал его и бросал у входной двери, где эстафету принимала жена, если только состояние мужа не было совсем жалким и Чапарро не приходилось тащить его до кровати. Она ему грустно улыбалась и прощалась с «тысячью благодарностей».

На следующий день Сандоваль не выходил на работу. Но через день появлялся, с огромными мешками под глазами и потерянным видом. Когда он был в таком состоянии трезвости, Чапарро знал, что работать, как обычно, он не может. Он был бесполезен, словно спиртное уничтожило все записи в его памяти и выпрямило все извилины в мозгу. Тогда он сажал его подшивать дела. Без слов он клал на его стол белую нить, штопальную иглу, и тот сам направлялся к соответствующей полке и с довольным видом начинал процесс архивации. С жестами хирурга, с расслабленностью артиста и с церемонностью церковного служки, Сандоваль был совершенным переплетчиком. Когда он заканчивал дело, каждая из частей походила на том энциклопедии. Через три или четыре дня, когда депрессия проходила, Сандоваль сам подходил к Чапарро и возвращал иголку с ниткой, как бы выписывая себя после курса терапии.

Он умер в начале восьмидесятых, пока Чапарро был в Сан-Сальвадор де Хухуй. Выразить соболезнования вдове и отдать последние почести самому Сандовалю — всего этого было достаточно, чтобы заставить Чапарро прилично потратиться на билет на самолет и присутствовать на похоронах, наплевав на группу убийц, которые, пока его искали, успели замочить по ошибке несколько человек.

Теперь, когда прошло уже почти двадцать лет, Чапарро в задумчивости забывает, зачем он сюда пришел, и натягивает одну из нитей, сшивающих дело. Пробует — она все еще упруго натянута. Словно Сандоваль оставил хорошо продуманное послание, чтобы Чапарро вспомнил о нем как об одном из действующих лиц этой истории, которую он теперь задумал рассказать. И как напомнил!

Чапарро улыбается, подумав о том, что Сандоваль и его бесплотный дух оценили бы эту последовательность пустяков, это мимолетное воскрешение, этот незначительный штришок, эту деталь, одну из многих. Именно из таких деталей и складывалось уважение Чапарро к покойному другу, уважение вполне им заслуженное, и сейчас, два десятилетия спустя, стоило только Чапарро вступить на кривую дорожку воспоминаний, как чувства его вспыхнули с новой силой.