Тайна в его глазах - Страница 13

— Слушай меня внимательно. Я только что из Судебной Палаты, оставил там срочное заявление на тебя и на этого козла, твоего другана Сикору. Твоих двух подозреваемых по моему приказу сейчас осматривают судебные медики.

Я старался не потерять над собой контроль. Романо опустил газету и попытался начать соображать. Я продолжил:

— Ставлю свои яйца, что идея разуделать их была твоя, у Сикоры бы ума не хватило. Он их измочалил, чтобы выставить себя героем и хорошим мальчиком перед Судом. Козел. Так что вот тебе от меня два совета. Если хочешь набить кому-то морду, делай это сам. И второе: если все-таки соберешься бить кому-то морду, то проверь, чтобы было за что, потому что ты связался с двумя простыми работягами!

Я развернулся. Оставил копию заявления на ближайшем ко мне столе. Остальные сотрудники, естественно, пялились на меня более чем удивленные.

— Когда закончишь читать, передай копию в мой Секретариат.

Наверное, мне уже стоило заткнуться. Но так же, как тяжело меня зацепить, меня нелегко и остановить, если меня уже понесло.

— Я всегда знал, что ты придурковатый, Романо. Однако нет. Не только это. Ты — полный придурок. И совершенно точно, что ты — очень, просто вконец сукин сын.

Тогда я еще не знавал всех сложностей, которые посеял в своей судьбе в тот день и которые, рано или поздно, мне придется пожать. Мне кажется, что в настоящий момент мало кто способен читать знаки, гласящие о будущих трагедиях.

10

Я решил для себя, что помогу Рикардо Моралесу во всем, что в моих силах, в тот день, когда мы впервые поговорили один на один в баре на улице Тукуман, 1400, сидя вместе за столиком у окна, отделявшего нас от тротуара, пока снаружи прояснялось после ливня.

После того как я выложил Романо все, что о нем думаю, я вернулся в свой офис и попытался отдышаться и успокоиться. Я представлял себе несчастного вдовца, подходящего из последних сил к зданию Суда, думающего, что сейчас он услышит правду. Он пришел через двадцать минут. Я услышал два робких стука в высокую дверь Секретариата и безличное «войдите», брошенное кем-то из помощников.

— Шеф, к вам пришли, — доложил мне паренек, который ответил пришедшему.

Я поднял голову и на минуту задумался о том, что если этот новый помощник мне не «тыкает», значит, я уже прошел через двери зрелости.

— Мне позвонили на работу, — сказал Моралес, увидев меня за приемным столом. Возможно, он опознал во мне одного из тех, кто принес ему весть о смерти Лилианы.

— Да, я знаю. — Я не был в состоянии сказать что-то более точное.

Я предположил, что сейчас он меня спросит: «Правда ли это, что в деле появились важные новости?» или «Правда, что убийцы пойманы?» Все зависит от того, предпочел ли этот придурок Романо тон La Nacion или стиль Cronica, когда в свое удовольствие сообщил вдовцу о первых плодах в расследовании дела. Однако, к моему удивлению, Моралес предпочел держать себя жестко, облокотив руки на стойку и внимательно глядя мне в глаза.

Но это было еще хуже, потому что я чувствовал, что это его молчание вырастало от уже осознанной им беспомощности — ничего сейчас не будет так, как он осмелился помечтать. Наверное, поэтому я и пригласил его выпить кофе. Я полностью осознавал, насколько нарушал стерильность судейских процедур, и утешил себя тем, что делаю это из сострадания, чтобы хоть как-то поправить то, что натворил Романо своей идиотской стремительностью.

Мы вышли со стороны улицы Тукуман. Нас тут же накрыл свирепый ливень, косо хлещущий под порывами ветра. Большими прыжками мы пересекли улицу, которая уже скрывалась под водой. Моралес послушно следовал по пройденной мною кривой — прижимаясь к витринам под навесами, стараясь скрыться от дождя. С той же самой покорностью или даже апатией он разрешил довести себя до следующей квадры, пересекая улицу Уругвай, до бара и до стола рядом с окном. Я принял кофе, который быстрым жестом попросил у официанта. Больше нам ничего не оставалось делать.

— Дерьмовая погодка, да? — сказал я, пытаясь вытащить нас обоих из ощущения неудобства, в которое мы уже погружались.

Моралес надолго остановил взгляд на тротуаре, обильно поливаемом, словно из ведра.

— Мы попросили позвонить вам… — Я чувствовал себя вынужденным применить это множественное число, хотя это «мы» и привязывало меня к этому сукину сыну Романо. — Я должен что-то вам сказать.

— Не осторожничайте. — Моралес наконец взглянул на меня. На его лице мелькнуло отчаяние. — Вы только что сами мне все сказали.

Я в замешательстве посмотрел на него.

— Это «но», — попытался объяснить Моралес. Я открыл рот в попытке что-то ответить, хотя понятия не имел, что вдовец хочет сказать мне. Увидев, как я хватаю ртом воздух, он продолжил: — Это «но». Вы только что сказали: «Мы попросили позвонить вам, но…» Этого достаточно. Я все понял. Если бы вы сказали «мы попросили позвонить вам и…» или «мы попросили позвонить вам, потому что…», это бы что-то значило. Но вы этого не сделали. Вы сказали «но».

Моралес опять уставился на дождь, и я ошибочно предположил, что на этом его речь закончена.

— Это самое предательское слово, которое я знаю. — Он опять начал говорить, однако это совсем не звучало как беседа, это был монолог, очень интимный, который оказался произнесенным вслух исключительно по рассеянности. — «Я тебя люблю, но…»; «возможно, но…»; «это не так серьезно, но…»; «я пытался, но…». Понимаете? Это чертово словечко, которое подрывает все, что было или могло бы быть, но таковым не стало.